Свидетели эпохи

Первые воспоминания сохранили картину того, как мужики поднимались по шаткому трапу с какими-то скромными узелками на пароход, который пыхтел и
одышливо отдувался, словно тяжко было ему принимать этот живой груз, словно знал он, на какое дело везет этих здоровых, кряжистых, уверенных в
себе молодых людей. А я был горд и рад тому, что среди них мой отец. Уж он-то задаст фашисту поганому! И не понимал, почему на палубе так
слаженно, так красиво поют мужики крепкими своими голосами “Прощай, любимый город”, а бабы на берегу ревут в голос в каком-то обморочном отчаянии,
замутившем разум. Ведь так ладно поют и такие все красивые!

Вернулись единицы, и то не все целыми и здоровыми, а больше покалеченными.

Среди них не было отца – война забрала. Мне стукнуло десять лет, когда она закончилась, наконец-то. Помнится, как – уже зимой – в маленькой нашей
избушке, чуть ли не треть которой занимала русская печь, поднялась необычная суета. Стали чего-то, на ночь глядя, варить оленье мясо, соседки
приносили то соли, то хлеба кус, то картофелины, делились скудными запасами, да все как-то суматошно получалось, спешно, даже дверь, казалось,
уже устала хлопать и скрипеть, а как-то обиженно взвизгивала.

Кого-то ждали. У матери нас было трое, а еще в нашей тесной избушке жила тетя Наташа с дочкой Ритой. И мне пояснили, что приезжает дядя Ваня, муж
тети и отец девочки, которую считал малявкой, потому что сам был старше, да еще и мальчишкой.

Ожидание затянулось. Тогда зимой из Салехарда можно было приехать только санным путем, а подводы ходили не по расписанию. Как уж лошадь изволит
рысить, да укатанной ли окажется дорога. Переполох же в избе поднялся, как мне теперь думается, потому что на почту позвонили из Восяхово,
ближнего поселка.

Какие-то подробности забылись, но отчетливо помнится, как за куржаве-лым окошком раздался звон настоящего ямщицкого колокольчика, с улицы
послышались мужские голоса, а потом и шаги на крыльце, тетя Наташа вскочила со скамьи, кинулась было к двери, да замерла, чего-то испугавшись,
бабы тоже всполошились, заслонив от меня дверь. Я не видел, как он вошел, как скинул шубу, как обнял жену, не разобрал за бабьим гомоном слов,
что он говорил, но вдруг все расступились, и я увидел. Видимо, он смотрел мимо меня – на кровати спала его дочка Рита – и все его внимание,
конечно же, было занято этой девчонкой. Да мне и неважно было, на кого он смотрел, я и сам не обратил внимания на его лицо. Я задохнулся от
мальчишеского восторга, увидев рядом настоящую офицерскую форму, погоны, портупею и – главное! – широкий, в мужскую ладонь ремень с пряжкой с
двумя язычками, обтягивающий гимнастерку в тонкой талии. Ремень настолько потряс меня, такой завистью врезался в память, что потом, уже взрослый,
увидел на барахолке в Гродно точно такой же ремень и купил, износил с ним не одни джинсы и теперь, уже сильно потертым, опоясываюсь и хожу по
грибы.

Так в зимний вечер сорок пятого года прошлого века появился в моей жизни Иван Филиппович Конев, почти ровесник победившей войны.

В тот памятный зимний вечер как раз звездные погоны капитана, впервые увиденные так близко, и привели меня в шоковое изумление. И портупеи,
конечно. И ремень.

Мальчишескому сознанию не понять было, почему такую роскошь дядя перестал носить, с первых зарплат купив гражданскую одежду. И о войне не любил
вспоминать. Я слушал бы и слушал о том, как он расправлялся с погаными фашистами, но на мои вопросы он отвечал своей особенной улыбкой, когда его
красивое чуть смуглое лицо оставалось почти спокойным, а черные глаза прямо лучились веселым смехом. Должно быть, ему потешны были мои незрелые
представления о войне, как о месте сплошного геройства, подвигов и лихой удали. В кино-то я видел. Как Чапаев скачет на коне и машет саблей. А
война – это “грязь и кровь”. Почему-то эти слова, возможно как-то пророненные им, сидят в памяти. И военные фильмы тех лет он не мог смотреть. В
них немцы показывались глупыми и трусливыми. Наши с ними запросто справлялись. Но почему же война тянулась долгие четыре года? Окопная правда о
войне пришла в кино позже, в шестидесятые годы, Иван Филиппович до этих дней не дожил.

Мое послевоенное мальчишество проходило среди женщин – бабушки, тетки, сестры. Только и учили всего остерегаться: в лесу заблудишься, в реке
утонешь, с дерева свалишься. Тоска зеленая! Дядя Ваня в ту пору был единственным мужчиной в роду. Он никогда не поучал, не читал нотаций, не
докучал советами. Но я видел на его примере, каким должен быть мужчина. В нем было то мужское самоуважение, которое не позволяло мелочиться,
поднимать голос на женщину, неуважительно относиться к людям, наказывать детей, не выполнять данного обещания. В его спокойном и понятливом
отношении ко всему и ко всем было то глубинное достоинство, что свойственно только сильным людям, без которого мужчина становится бесхребетным
рохлей.